Эрнест СТЕФАНОВИЧ, член Союза писателей России член Правления НДЭАМ,

ЖИЗНЕПИСАНИЕ ЖИВОПИСЦА

…творческое прочтение книги Л. Байрамовой – КУРБЕ: очерки биографии и творчества незаурядного и самобытного французского художника ХIХ в., М., "Белый город", 2006, – когда читатель – соавтор, а не потребитель информации, и его ЭССЕ означает: Экспозе С Сатирою Едины…

Он стал художником.

Всю жизнь не мог скрывать

Того, что очевидно:

Хорошую картину

Жалко продавать,

Плохую – очень стыдно!

Э. С.

За сорок недель до рождения Гюстава Курбе его уже довольно ясно срежиссировал отец Режис. Тем не менее, матери вдруг приспичило лезть за сыном в капусту посреди новогодней ночи. И в такой темноте, что никто не увидел, произошло это событие до или после нуля.

Поэтому рождение младенца стали отмечать дважды в год. А потом и вовсе биографы все перепутали, нарисовав дату рождения десятого чтиюня, а тридцать первое гдекабря сделали числом смерти!

Первое, что натурально увидел Гюставчик, была довольно не бесплатная акушерская помощь, понятно, кверху ногами. Происходил очередной рост инфляции, поэтому начал расти и плод любви, даже некоторое время – без отрыва от пуповины.

Несмотря на то, что родился не с той ноги, его своевременно и ухватисто спеленали и бережно, словно снаряд, уложили на хранение к друзьям по счастью.

С родительницей он познакомился, когда она вдруг зажала ему нос, чтобы новоявленный гений распахнул рот и начал всемирно известный процесс питания.

К его удивлению, при обмене веществ никто никого не обманул, а родителей вообще не выбирают. Может, и было в его матери что-то такое, не очень разумное, зато доброе и вечное, и щекотное.

Казалось, что теперь коротай время соской, смотри да впитывай. Оказалось – не казалось.

Не все так просто в жизни, а в жизни великих, тем более. Фамилия его отца была Courbet. Гюставу она не нравилась, но беззащитного ребенка заставили взять ее себе.

И тогда впервые у него появился страх. Перед жизнью, перед сильными мира сего родными Жаном, Дезире и другими, которые сначала швыряли капустные кочерыжки в невиновного аиста, а потом потребовали, чтобы их называли членораздельно, а не слюняво гукали в ответ.

А женщины фермы Франш-Конте близ Орнана уже тогда приставали к нему с непонятными:

– А-а-а-а!

– Пись-пись-пись!

Водили пальцами по деснам и совали туда ложку, приговаривая:

– Ам-ам!

Дальше – больше. Вплоть до того, что, наконец, в процессе обогащения себя всеми знаниями, которые выработало человечество, Гюстав Курбе испытал то же чувство одиночества, которое позже стало присуще основоположнику экспрессионизма Эдварду Мунку.

Когда неистово орущего индивидуя поставили в безвыходные условия глухого угла комнаты смеха, на прилегающих стенах плача появились его первые этюды не маслом или разными акварелями, но более естественными возрасту консистенциями.

Сельский аптекарь, подняв палец, картинно рецептировал:

– Агвентум каки!

– Солюциум ссаки!

Это были работы "Крик" и "Голос", положившие начало циклу "Серьезно писать стыдно". Обсуждения продолжались и в диалогической струе:

– Писать – как пúсать!

– Так несложно?..

– Когда терпеть аж невозможно!

Жаль, но последующие шаги Гюстика не позволили продолжить этот прекрасно начатый видео-аудио-ряд портретного скотства.

Что делать, если на роду написано с грубыми ошибками?

Что мог намалевать Малевич, кроме "Черного квадрата"?

Или нагромоздить Пикассо, обожавший в кубовой играть в кубики?

А что накромсал неласковый Веласкес, который любил препарировать разных зевномодных и слепопитающих и, – по воспоминаниям Ивана Николаевича Крамского, – поэтому писал обнаженными нервами?

– Ой, на фиг столько буквочек?! – ужаснулся младший Курбе, впервые развернув выцветшую газету.

– Весь в отца пошел, – зашептались домашние.

Оказалось, не пошел… в отца, а только в цветную рисовальную школу в Безансоне. Где маэстро Шарль Флажуло ежедневно, сколь мог розговито, развивал дитя:

Дело умно выбирай,

По себе найти старайся.

Есть талант – не зарывай,

Нет его – не з а р ы в а й с я!

Вскоре обнаженный Гюстик звонко, будто в пустой таз, изливал в произведения неповторимые потоки не только нервной, но и других систем.

Потому, наверно, и стоял в искусстве очень высоко и одиноко, выделяясь настолько, что у него не было учеников. Пока не научился ходить по-настоящему.

И тогда, за много-много дней до грядущей сладкой славы, он ушел из жизни своих близких и недалеких людей в даль действительности. Почему? Просто живописец рано понял, что сейчас, сегодня – это вовсе не жизнь, точнее не настоящая жизнь, а лишь строительство будущей.

Поэтому он неустанно менял школы жизни и живописи. Когда они кончились, и от многих не осталось камня на камне, Курбе стал зрелым по Ф. Ницше.

То есть вернул себе серьезность, которую некогда явил в детских играх, – простился с романтизмом в живописи и в неустанных поисках имени добрался до реализма.

Что за художник – без имени?

Словно корова без вымени –

Что с немолочной возьмешь?

Словом, пускают под нож!..

Во избежание чего и нарисовались: сначала картины "Раненый" и "Погребение в Орнане", а потом – автопортретные "Человек с трубкой", "Мужчина с трубкой" и харизматичные "Дробильщики шоссейных камней". Вот когда еще во Франции была заявлена проблема дураков и дорог!

Дорогу к натурализму художник проделал уже с разными другими: "Крестьяне из Флажи, возвращающиеся с ярмарки", опять "Кюре, возвращающиеся с товарищеской пирушки»".

Далее: "Встреча", которая одновременно и "Здравствуйте, господин Курбе", и даже "Богатство, приветствующее гения", "Пожар" и, наоборот, "Море у берегов Нормандии", реальная аллегория "Мастерская художника".

Последняя даже попала – кто бы мог в те времена подумать? – на обложку книги искусной авторши аж третьего тысячелетия Лилии Байрамовой!

Углубляясь в натурализменное творчество, мастер прикоснулся не только к изобразию обнаженщин из народа: "Веяльщицы", "Деревенские барышни", "Девушки на берегу Сены". Но к пробуждению и взаимной чувственности: "Уснувшая пряха", "Гамак", "Купальщица, спящая у ручья".

За каждой новой работой шли скандалы. Гюстава Курбе называли разрушителем всех приличий, а натуру на полотнах – грубой и безобразной. Его "Купальщицы" подверглись экзекуции хлыстом Наполеона III.

Плодам листва – убранство летом.

Вам, девы – роскошь туалетов.

Зачем? Забыли силу наготы?

Кто листья ест, не трогая плоды?

Вырисовывая фигурные композиции и отдельно внушительные фрагменты в сценах охоты и ню: "Травля оленя", "Девушка с попугаем", "Купальщица", "Женщина с пуделем", "Купальщицы", "Источник", – Гюстав пытался выдавать и речевые ландшафты:

– Я преодолел традицию, как хороший пловец переплывает реку: академики в ней тонут!

– Все течет, все из… меня… ется!

Но так настрадался и нанюнился при передаче голой действительности, что в сердцах оборотился и к ню-иронии:

– Не выпукливайся, кукла:

Я лишь выпукл, ты впукла! –

Понятно, что, встречаясь с податливыми парижанками, Курбе естественно пришел к ненасыщенной фактуре мазка живойписи.

Однажды осенью так ненатурально долго насыщал чувственную цветовую палитру, стоя на коленях перед входом в натурщицу, что его осенило: "Весь народ – из одних ворот!"…

…Выйдя из них потрясенный, он лихорадочно набросал на холстах распахнуто голые шедевры "Спящие", "Обнаженная" и "Происхождение мира".

Да, да, последнее произведение даже не во всех каталогах упоминается. Между тем:

Не естественно разве

Стать чувствительным, чтоб

Всю естественность грязи

Показать в микроскоп?

И мастер кисти натурально показал. Всем, кто хочет увидеть "Происхождение мира" и другое ню, милости просим – загляните в здание бывшего вокзала Орсэ, Париж.

Понятно, что:

Вырази наисложнейшее простым –

И твое искусство назовут святым!..

Но ведь вот какая ситуевина: суета сует, или сюита суёт?

Какие б ни создали в мире шедевры,

А скрытые были и будут резервы…

И снова Гюстав в поисках, и все чаще заканчивает их на дне бокала, который то ли сначала был наполнен до половины, то ли уже потом стал пуст – и тоже наполовину.

Легко сказать –

Оригинальности добиться:

Так пить, чтобы писать,

Писать, чтобы напиться?

Курбе то уходил в себя, то искал в толпах свободно вопрошающих: "Кому нести, чего, куда"? – парижских коммунаров своего состаканника Пьера Жозефа Прудона.

Свобода слова?.. Это как

Своеобразный шумный брак

Меж сладкой правдой простаков

И горьким опытом веков!

Своего единомышленника, писателя и теоретика анархизма Гюстав изобразил на картине "Прудон и его семья". Ах, какая великая дружба связывала их!

Только начнет один, например, развивать тему:

– Буриданов осел… – как другой уже соглашается:

– Буриданов – козел!

Едва один поднимет два растопыренных пальца перед какой-нибудь торговкой на разлив, как уже другой проникновенно старой теперешнице объясняет:

– Да это не – "Мы победим!"! А – "Два по сто!"

Но, в конце концов, художник и уходит, и теряется окончательно. Где он, что с ним?

Историю вершат моменты,

Когда свергают монументы, –

и поговаривали, что вместе с деклассированными друзьями он так классно погулял на ломайской демонстрации 1971 года, что, декретно расправляясь в Комиссии изящных искусств Парижской коммуны с музеями, "один за всех, и все на одного" – сломал Вандомскую колонну. Поистине:

Эта страсть митинговая –

Первобытно не новая.

Поплакатная, устная –

Отражение чувства ли?

И мышление стадное –

Вряд кому-либо надное...

Первая в истории диктатура пролетариата разогнала все злачные и живописные салоны, и безработные натурщицы с обольстительными фигурами речи и с широкими фибрами души: "Коммунары – кому надо?!" – тоже двинулись на улицы.

Если вспомнить, что душа по-гречески – психе, то станет понятен их порыв:

О, вы, т е л е с н ы е психеи!

Виват! Свобода наготе:

Чтоб доходил разрез до шеи

И до колена – декольте!

Один разговор с теми, которым это было надо. А мужчин в приличной одежде, которые не желали платить за сомнительное удовольствие, бунтарки, скрепя сердце и собственные развилки ног, кастрировали на месте.

Говорят: все люди – братья…

Ну, а как же те, что в платьях?

И с порядочных сестер по декольте, но не по классу вожделения, срывали ценные висюльки и кружевные лифы.

Но изгнанное правительство Луи Адольфа Тьера, жирующее в Версале, подсуетилось и с помощью прусских солдат организовало свое возвращение. Тут они и схлестнулись. На баррикадах. Где коммунары шли в последний и решительный бой, умирали, но не сдавались.

Победительницами из борьбы с чужаками, но, оставаясь живыми, выбирались только натурщицы. И выбирали лучших, и брали охотно пленных, особенно за известные места, и после натуральной и денежной контрибуции отпускали восвояси.

Интервенты, сломив сопротивление парижан, усеяли трупами бланкистов и сторонников Прудона не только Елисейские, но и другие мало-мальски известные поля в округе. Печально, однако:

Свято право нации

На интертрепации! –

и еще долго идущие следом за великими свое видение последствий террора выставляли на каждом вернисаже (фр. – лакировка!) именно так:

На поле лубочном немецкие трупы,

Французы победно стоят посредине…

– Где ж наши убитые? – зрители – тупо.

Натурщицы – остро: "На ихней картине!"

Меж тем, как брехня гоняющихся за мухами терьеров, повисли правдивые речи оченевидцев. Которые всегда – тогда и до се:

Слоняются – п о д м у х о й, травят слухи,

В которых делают – с л о н а из м у х и...

По их версии, версальские слон-терьеры наладили Гюстава Курбе кормить Прасковью Федоровну на нарах, а после обложения штрафом – ого-го-го! – в триста тысяч франков на восстановление буржуйной статуелы – и вовсе в Швейцарию…

Рассказывали, будто гордый художник еще пытался как-то прыгать, переписываяя свои же картины, но докатился до таких лишений, о которых его русский современник поэт Федор Николаевич Глинка, писал: "Все колеса спрыгнуты с осей и каждому колесу хочется на чужой оси повертеться"!

Хватал без закуси "ерша",

Скулил, как собачонка:

– Пью за свои – болит душа,

А на дурняк – печенка!

Но его советы начинающим были мудры и категоричны:

– Не делай то, что делаю я.

– Не делай то, что делают другие.

– Если сделаешь то, что некогда делал Рафаэль, тебя ждет ничто – самоубийство.

– Делай то, что видишь, что чувствуешь, что захочешь!

Утверждали, что так он с честно полученными – циррозом печени и квитанцией о конфискации картин – в Ла-Тур-де-Пельц и упокоился.

А как все было в натуре? Кто-нибудь знает?

Что? Где? Как? Почему? Кто? Куда? –

Шесть вопросов... От них – никуда...

За окном пусто, серо, не выразительно, и ничего, кроме будущего, не видно. Более того, ничего нельзя заметить написанного на замечательной стене стиля "Порокко" в мемориальной квартире живописца. Ничего – и на другой, третьей и четвертой. Тьма реакции.

Впрочем, ничего и не слышно. Ни самого начинателя натурализма Жана Дезире Гюстава Курбе, и ничего о нем.

Где ты, мастер? Вязко висит на хищных орхидеях ушей тупая тишина. В ней – нет, как нет, нам ответа.

И только за углом кошмарно голосят все из себя в оптимизме и даже в себе ковыляющие клошары: "Подходи, не ленись, покупай живопись"!

Иллюстрации в тексте:

1) обложка книги Л. Байрамовой с фрагментом картины Г. Курбе "Мастерская художника";

2) автопортрет Г. Курбе "Мужчина с трубкой";

3) "Встреча";

4) "Девушка с попугаем";

5) "Женщина с пуделем";

6) "Купальщица";

7) "Отдых";

8) "Купальщицы";

9) "Источник";

10) "Спящие".