***

Письменные упоминания о предке рода "Материалы для биографии Стефановича Василия" находятся в VII томе "Чтений в Историческом обществе Нестора Летописца"."Брокгауз и Ефрон".

Стефанович Василий (1697 -- 1773) -- юрист XVIII в., воспитанник Киевской духовной академии; путешествовал и обучался в Германии, Австрии и Италии. Был переводчиком при князе А. Д. Меншикове. Участвовал в издании книги Феофана Прокоповича о Петре I; состоял преподавателем риторики и философии в семинарии Феофана.

Вызванный в 1729 г. гетманом Даниилом Апостолом, Стефанович определился в "комиссию книг правных", в которой работал восемь лет и одно время председательствовал. Побывал бунчуковым товарищем, лохвицким сотником совершил походы на Хотин и против татар, напавших на Миргородский полк, и лубенским полковым судьёю. Титулован графом Василием.

Расследуя тайну исчезновения казны князя Гольшанского из древнего белорусского рода Гедиминовичей поселился в местном замке, одном из первых постройки середины XVI столетия, через два века представлявшем обычный дворцово-замковый ансамбль.

Уже не совсем замок, хотя и ближе к нему, чем к дворцу. Мрачное сооружение. Местный валунный гранит, багрово-коричневый с копотью, почти чёрный. Ну, и вокруг вода. А немного поодаль костёл со звонницей, более поздний, начала семнадцатого века.

И все это вместе порождало что-то гнетущее, тяжёлое, мрачное. Пиит писал:

Чёрный замок Гольшанский. Месяц ныряет в тучах.

Башни во мраке туманные видят сны о былом дремучем.

Слушают ветер промозглый, волчий вой на далёких равнинах,

Слушают, как на зубцах трепещут от страха осины.

У, как мертво и тихо! Тьма, как в тысяче хлябей болотных.

Тихо! Ты слышишь вдали в аркадах шаги бесплотные?

Полночью каждой такою в замке, что стынет от страха,

По галереям проходят дама с черным монахом.

Далее излагался обычный романтический сюжет. Благородный разбойник из некогда богатого, но доведённого до нищеты рода влюбился в жену Витовта Гольшанского Ганну-Гориславу. Переодетый монахом, тайно встречался с нею. Князь был скупым и жестоким старым зверюгой - по всем канонам жанра.

Любовники, захватив казну, бежали. Князь погнался за ними и убил. И вот их призраки бродят под аркадами замка, чувствительно и тяжко воздыхая и пугая стонами добрых людей.

"Время всегда таково, каковы в нем живущие люди," --писал граф Василий в то время на полях розыскного дела.

В нём - свидетельство копного (деревенской общины) судьи Станкевича, что погоня княжеская была, потому что те будто бы взяли немалые сокровища, но он, Станкевич, властью своей погоню ту прекратил и гонити, под угрозой смертной кары от короля, не позволил. Может, какой-то другой княжеский загон догнал беглецов и убил? Нет. Потому что в том же копном акте нашлась клятва Витовта на Евангелии, что не убивал, и нет крови на его руках. И что после его последней встречи, когда выследил, как убегали они из Гольшан, такие-то и такие свидетели знают, что они были живы еще спустя две недели... А между тем их следы исчезли. Ни в каком городе аж до Вильно, Варшавы и Киева следов их нет.

Несмотря на славу и сноровку копного судьи Андрея Станкевича, человека из рода белорусских шерлок-холмсов, потомственного сыщика - ведь в XV-XVI столетиях ни одного шумного дела не было, чтобы его кто-то из Станкевичей не распутывал. Включая Дурыничское убийство (Мариной Карлович, урождённой Достоевской из рода предков великого писателя, в Достоеве под Пинском - мужа, плюс покушение на жизнь пасынка и составление фальшивого завещания).

Назначенная королём ревизия имений и прибылей князя Гольшанского окончилась ничем. Все сокровища исчезли. Исчезли и те, кто забрал их. Исчезли расчётные книги, документы, даже родовые грамоты.

Граф Василий тоже не преуспел в розыске.

Впрочем, и более поздние исследователи остались ни с чем, о чем, подробно присочиняя, написал в своём нашумевшем романе «Чёрный замок Ольшанский» плодовитый автор двадцатого столетия Владимир Семёнович Короткевич (издательство "Мастацкая лiтаратура", Минск, 1984).

А что же граф? Известно, что окончил 1773-е лето от Рождества Христова на руках сыновей своих и внуков, в простых сельских трудах часто забывавших высокое происхождение…

***

Годам к семи Эрнест уяснил, что он "сын врага народа". Хотя долго не понимал, в какой мере справедливы грязные прозвища, которыми не обезображенный интеллектом отчим сопровождал неизменное "заткнись": "польское отродье", "шпионское семя"...

Дед Эрнеста Филипп Иванович Стефанович (1878 – 1941), правнук графа Василия, естественно не кричавший об этом после 1917 года, женился на коренной гольшанской "сяброруске" Софье Адольфовне Ганусевич. У них было пятеро детей: Вера, Александр, Надежда, Владимир, Мария. В первую империалистическую семья эвакуировалась в Пензу. Когда была создана Белорусско-Литовская советская республика со столицей в Вильнюсе, Стефановичи вернулись на родину. Потом Виленский край с Гродненской губернией несколько раз переходил из рук в руки, пока с конца 1920-го снова не оказался в составе Польши.

Отец, Александр Филиппович (1905 – 1994), работал на мельнице и лесозаготовках, вступил в комсомол, стал инструктором Белорусской крестьянско-рабочей Громады по Ошмянскому и Воложинскому уездам Гроденщины. Как член компартии Западной Белоруссии несколько раз за организацию выступлений против политического строя сидел в тюрьмах Ошмян, Вильнюса, Гродно.

Между отсидками легально работал в Товариществах белорусской школы, руководил секретариатами клуба крестьянско-рабочих депутатов Сейма "Змагання" в Ошмянах и Гродно, нелегально с подпольной кличкой Ашмянчук был инструктором ЦК КПЗБ. Подорвал здоровье, спасаясь от нового ареста, по решению ЦК был направлен для лечения в СССР.

В рождественскую ночь 1930-го отец в сопровождении товарищей пересёк границу. После лечения в одной из больниц Минска была учёба на рабфаке, на различных курсах – профсоюзных и осоавиахимовских, бухгалтеров и кооператоров, членство в ЦК МОПРа.

В Омске на курсах инструкторов общественного питания Запсибкрайсоюза встретил маму Эрнеста, решили создать семью. Потом была работа в газете Ново-Омского района "Большевистский путь", учёба в Московском коммунистическом университете нацменьшинств Запада, направление редактором газеты "Большевик Борисовщины".

26 марта 1933-го в его семье родился сын. Когда отец поделился с товарищами по городской ячейке МОПРа телефонным сообщением из роддома, председательствующий объявил:

– Внеочередной вопрос! Как назвать младенца?

Предложений было много, но когда маме сообщили, что имя у сына должно быть Карл (по имени Маркса), Фридрих (Энгельс) или Эрнст (Тельман), то ей выбирать было не из чего! Согласилась на – Эрнст, Эрик. Это уже намучившись с четырьмя подряд гласными имени и получая паспорт после службы в армии, Эрнст приписал букву "е" и стал Эрнестом.

...30 октября 1935 года заседание бюро Борисовского горкома партии подходило к концу. Дали слово уполномоченному НКВД из Минска. Тот встал, поправил портупею с кобурой и предложил:

– Редактора газеты Стефановича исключить из рядов партии.

Присутствующие опешили, воцарилось тягостное молчание. Заведующий отделом горкома П. Метла спросил:

– Объясните, за что?

– Не ваше дело! – последовал резкий ответ. – Есть указание, что связан с врагами народа и подлежит аресту.

Задавший вопрос Метла на следующий день тоже был исключён из партии как "человек незрелый". Когда единогласно проголосовали за исключение отца, его тут же взяли под стражу. Как говорится, руки назад – и вперёд к победе коммунизма...

Дома обыск длился до полуночи, проверяли каждую бумажку, поднимали доски пола, прощупывали подкладку одежды. В протокол, кроме пистолета, на хранение которого было разрешение, внесли письма родителей и сестёр из-за границы, записные книжки с адресами совершенно разных людей и т. п.

Утром "чёрный ворон" доставил отца в Минск, в следственный изолятор, называвшийся "американкой", где следствие велось "по последнему слову техники".

Дежурный сидел в центре круглого зала у пульта управления. Нажатие на кнопку – и открывалась нужная камера, конвой приводил арестованного.

"Самое страшное в тюрьме – нельзя закрыть камеру изнутри".

На первый допрос попал к начальнику следственного отдела Клембергу (спустя некоторое время тот тоже был арестован и репрессирован).

– Итак, каковы ваши связи с разведкой буржуазной Польши? Как вы попали в СССР?

Отец ничего не скрывал. Подробно рассказал о своей революционной работе в КПЗБ, которая входила в состав компартии Польши.

Вспомнил другой арест, допрос, который вел следователь Шик в Гродненской тюрьме. В ноябре 1929-го он потребовал у отца выдать адреса знакомых подпольщиков. Кулачная расправа не помогла, и тогда устроили инсценировку смертного приговора и его исполнения: отца ввели в соседнюю камеру, где с потолка свисала петля, поставили на табурет, накинули верёвку на шею. Но когда табуретку выбили из-под ног, петля развязалась...

В Минске отец заболел, температура – под 40. Был в бреду. Когда возвращалось сознание, думал: скоро всем мукам конец... Но – опять на допрос, к заместителю начальника особого отдела Ушакову, известному своей жестокостью. Тот с ходу потребовал:

– Нечего нас водить за нос. Подписывай протокол, что враг, заслан со шпионским заданием. Никогда ты коммунистом не был, врёшь! Все равно расстреляем!

Такого отец не ожидал. Схватил стул, на котором сидел, и с размаху бросил в палача! В камеру после избиения отнесли без сознания. Очутился в тюремной больнице. Диагноз – гнойный менингит. Дважды проводили трепанацию черепа. Первая операция длилась три часа, вторая – полтора.

С забинтованной головой и высокой температурой тащили на очередные допросы. Наконец – суд. Длился он всего двадцать минут. Когда попросил заключительного слова, председатель ответил: "Ничего нового не скажете. Все и так известно!".

Приговор военного трибунала БВО от 11 августа 1936-го гласил, что Александр Стефанович заслан в СССР польской разведкой. Суд установил: совершил преступление, предусмотренное ст. 68а УК БССР. Как враг народа лишается свободы в ИТЛ сроком на шесть лет без конфискации имущества, с поражением в правах сроком на два года.

Из суда – опять в больницу. Был крайне истощён – весил 40 килограммов. Когда подлечили, увезли в Оршу, где формировали специальный эшелон.

...Эшелонзак мчался на восток. В теплушках с зарешёченными окнами царила духота. Люди плотно лежали на двухэтажных нарах и в проходах, знакомства завязывать не спешили. Они были научены горьким опытом пребывания в камерах с "подсадными фраерами", которые доносили об услышанном – сказанном и несказанном.

"Поезда идут, поезда – все на северный на восток, и всем кажется – никогда не закончится этот срок."

Какие места проезжали, на каких станциях останавливались – никто не знал. Обычно эшелон загоняли подальше от вокзала и любопытных глаз. Случалось, когда состав без движения стоял несколько дней, а то и неделю, кто-нибудь спрашивал, скоро ли тронутся в путь, куда их этапируют. Вертухаи сквозного конвоя лишь пожимали плечами, язвительно острили:

– Какая разница? Раньше срока не вернётесь. Сгрябчили тёпленьких, оттартаем на Колыму. Радости – полные штаны: хорошее лето корячится нынче – на выходные пришлось!

"Будь проклята ты, Колыма, что прозвана чудной планетой. Сойдёшь поневоле с ума, отсюда возврата уж нету…"

При одной мысли об этом суровом крае заключённые съёживались, затихали. Наконец, спустя два месяца поезд прибыл в один из самых дальних нашенских городов. Под Владивостоком был пересыльный лагерь Вторая речка. Ночью тяжелобольного отца вместе с сотнями других зэков погрузили в трюм посудины, которая отвалила в "стриженый наголо Магадан".

"Я помню тот Ванинский порт и вид парохода угрюмый…"

Среди заключённых было немало уголовников разных "мастей". "Опера" ("кумовья") помечали в формулярах: В – вор в законе, С – сука, З – зверь, РЛП – работяга, ломом подпоясанный, ОНЛ – один на льдине, отчаюга, волк, КШ – красная шапочка, МНП – мужик, попавший по несчастью...

На воле многие из них имели точную специализацию: мокрушники – убийцы; марвихеры, трясуны, писаки, щипачи – карманники; блиноделы – фальшивомонетчики; фармазоны – продавцы стеклянных "бриллиантов"; паханы – скупщики краденного; огольцы – дачные ворюги...

Рецидивисты, убийцы, грабители вскоре стали хозяевами на пароходе. "Ботали по фене", то и дело слышалось: "Припа-а-рю-ю!", "За падло!", "Не кассайсся, ты, шахтёр!". Отбирали у политических самые необходимые вещи, продовольственные пайки, с помощью "пера" "на брудершафт чистили зубы" – сводили между собой счёты.

"Я не мужик уже,– рецидивист.

За мной тюрьма, как пашня за колхозом.

Не выйдет из меня уж тракторист.

Пахать уже нельзя, а сеять поздно".

Оказалось, все уголовники делились на касты: блатные; козлы (суки, ссученные) с красной повязкой (косяком); мужики; петухи (опущенные, обиженные, пидары); чушки (неприкасаемые); шестёрки, шерстяные (прислужники); шныри (уборщики, козлы последнего разбора, ютившиеся под нарами или возле параши).

Зоны были "чёрными", где правили блатные, и "красные", где главенствовали козлы.

В колымском лагере была чёрная зона. Блатных назначали "буграми" – бригадирами, командирами отрядов, они занимали лучшие места в бараках, диктовали правила внутреннего поведения, когда ничего не прощается, нет – "нечаянно", а "правильные" понятия – больше, чем закон. К примеру, пусть медведь работает: у него четыре лапы!

Отца сунули "на больничку", где были и блатные, которые "косили", и мужики, которых они подрезали. Из последних одного привели с зашитыми дратвой губами.

Когда температура спала, перегнали в посёлок Мякит, не в слабосилку, а вывели работать наравне со всеми.

"Утром репродуктор проорёт:

"Выходи, паскуды, на развод!".

Минус сорок семь.

Крохотуля друг валится совсем…"

Приходилось выполнять разную работу, но основная и самая тяжёлая – добыча золота. В лютый мороз надо было кайлом сбивать верхний слой торфа, добираясь до сухого песка, или ковырять промытую драгой ледяную жижу, или катать тачки с породой.

"Так продолжалось до осени 1941года, – вспоминал отец Эрнеста. – Люди умирали, как мухи, особенно в холода. Случались самоубийства. Покончить с собой решались те, для кого и после отбытия срока путь домой был закрыт. Я был приговорён к шести годам, а отбыл десять. Когда 30 октября прошло шесть, хотел напомнить, но друзья отсоветовали: "Даже не думай. Соберётся "тройка" для пересмотра дела и "вклеит" дополнительно лет десять, а то и все пятнадцать". Многие ежегодно так и поздравляли друг друга... с новым годом!

Началась Великая Отечественная. 20 сентября возле хутора Шейки была расстреляна гитлеровцами группа активистов, среди них – председатель Гольшанского сельсовета, дед Эрнеста, Филипп Иванович Стефанович с младшим сыном Владимиром.

А в лагеря приток уголовников почти прекратился: теперь их отправляли в штрафные батальоны и дивизии прорыва. Политических туда не брали. В Колымлаге не хватало рабочих рук. Стали обращать внимание и на "доходяг", увеличили им пайки. Для работающих появились "премиальные блюда". Зэков разделили по армейскому принципу: взвод, рота, батальон.

Но режим оставили прежним: где бы кто ни работал днём, на ночь всех обязательно возвращали в лагпункт. Все-таки, социализм – это советская власть плюс электрификация всей... колючей проволоки.

Вновь весна наступила, но зона, как зона:

За колонною строят вторую колонну,

И мотается срок заунывным куплетом

Одинаково, черт, что зимою, что летом.

Эх, зона, зона, не сахар ты, зона.

И накаркала ж чёрная злая ворона.

От поверки к поверке, от драки до драки

Ветер воет тоскливо да лают собаки… А. Каре. "Зона"

После Бериевской амнистии поубавилось уголовников, появились выходные дни и праздники по революционным датам. Вечерами друзья собирались на посиделки. Если раньше каждый видел в собеседнике "подсадного", то теперь все больше проявлялось доверие друг к другу. Люди с удовольствием собирались на разрешённые лагерными властями встречи, рассказывали, шутили.

Отцу повезло: перевели каптенармусом в посёлок Берелех, где он стал культорганизатором, руководил художественной самодеятельностью. Пели:

"Сталин – наша слава боевая,

Сталин – нашей юности полёт.

С песнями, борясь и побеждая,

наш народ за Сталиным идёт".

Хотелось, идя за "Усачом" и "Гуталином", петь нечто другое, то, что написал законный прошляк Юз Алешковский:

Товарищ Сталин, вы большой ученый –

В языкознанье знаете вы толк,

А я простой советский заключённый,

И мне товарищ – серый брянский волк.

За что сижу, воистину, не знаю,

Но прокуроры, видимо, правы,

Сижу я нынче в Магаданском крае,

Где никогда не сиживали вы.

В чужих грехах мы сходу сознавались,

Этапом шли навстречу злой судьбе,

Мы верили вам так, товарищ Сталин,

Как, может быть, не верили себе.

Итак, сижу я в Магаданском крае,

Где конвоиры, словно псы, грубы,

Я это все, конечно, понимаю,

Как обостренье классовой борьбы.

То дождь, то снег, то мошкара над нами,

А мы в тайге с утра и до утра,

Вожди из искры разводили пламя –

Спасибо вам, я греюсь у костра.

Вы снитесь нам, когда в партийной кепке

И в кителе идёте на парад,

Мы рубим лес по-сталински, а щепки,

А щепки во все стороны летят.

Мы наш нелёгкий крест несём задаром

Морозом дымным и в тоске дождей,

Мы, как деревья, валимся на нары,

Не ведая бессонницы вождей.

Вчера мы хоронили двух марксистов,

Тела одели ярким кумачом,

Один из них был правым уклонистом,

Другой, как оказалось, ни при чем.

Он перед тем, как навсегда скончаться,

Нам завещал последние слова,

Велел в евоном деле разобраться

И тихо вскрикнул: "Сталин – голова!"

Дымите тыщу лет, товарищ Сталин,

И пусть в тайге придётся сдохнуть мне,

Я верю: будет чугуна и стали

На душу населения вполне.

Как говорится: "Да как он смел... умён и дальновиден".

Долгожданная справка об освобождении была выдана только в апреле 1946 года. Но на "большую землю" не отпускали. Дали работу бухгалтера "по вольному найму до особого распоряжения" в конторе "Колымснаба", входящего в систему Строительства Дальнего Севера.

Другая справка – о реабилитации – появилась лишь 21 июля 1956-го: "Справка. Приговор военного трибунала Белорусского военного округа от 11 августа 1936 г. и определение Военной коллегии от 14 сентября 1936 года в отношении СТЕФАНОВИЧА А. Ф. по вновь открывшимся обстоятельствам отменены, и дело за отсутствием состава преступления прекращено.

Председательствующий судебного состава Военной коллегии Верховного суда СССР генерал-майор юстиции Степанов".

В это время отец уже жил в Ошмянах в половине деревянного домика вместе с новой женой и усыновлённым её сыном от первого брака, которых привез сюда из Магадана. Работал главбухом артели, преподавателем сельхозшколы и школы механизации, старшим бухгалтером учебно-опытного хозяйства.

Вскоре его восстановили в партии с прежним стажем, все сбережения отдал на членские взносы за более чем двадцать лет. В 1957 году решением бюро Ошмянского РК КПБ перевели заведующим отделом райгазеты "Знамя свободы".

* * *

Мама Прасковья Аверьяновна родилась в деревне Ивановка Москаленского района Омской области. Окончила семилетнюю школу. Работала продавцом сельского потребительского общества в системе ОМЦЕРАБКООПа.

В 1931-м вышла замуж за отца, которого в следующем году направили на работу в Борисов. Первенец-дочь умерла, вторым родился сын Эрик.

С начала 1935 года мама отнесла Эрку в ясли, стала заведовать детским отделением городской библиотеки. После ареста отца следователи и другие доброжелатели убедили в необходимости развода с "врагом народа" в интересах будущего, своего и ребёнка. Развелась, уехала обратно в Омск, где жили три ее сестры, и "укрылась" в новом браке.

Здесь, до рождения Эркиного брата Бориса, также работала библиотекарем. В войну вспомнила первую профессию, нашла справки, устроилась продавцом магазина Омгорпищеторга. Поработать удалось лишь полгода, уволили по сокращению штатов. Только после войны приняли опять продавцом, а с окончанием курсов повышения квалификации в 1947-м стала завмагом.

Отец раза два писал маме с Колымы. Мама, когда отчима не было дома, заводила патефон, читала письма, плакала. "Скучаю, скучаю, скучаю. Письмо получил, как три дня. Скучаю и не забываю, и не забывай ты меня. Родная, осталось немного: три четверти уж позади. Коль я не увижу родного порога, умру, ты сынишку расти!"

Эрик помнил, как мама читала строчки, предназначавшиеся ему, и он отвечал под ее диктовку: "Живу хорошо. Мне купили лисапед..." Мама исправляла – "велосипед" и т. д. В феврале 1949-го получили известие, что отец проездом на родину будет в Омске.

Морозным вечером мама и Эрка пошли по льду Иртыша на вокзал. Держались наезженной днем колеи, которую уже начали скрывать перемёты. Привычное дело, всегда так ходили то ли в цирк, то ли в театр, а в последнюю зиму Эр сам не раз бегал в техникум, если утром просыпал на пригородную "ветку".

Встретили отца, в чёрной дохе, маленького и энергичного, похожего на свою фотокарточку, и определили к сестре матери Ольге. Эрик, ростом уже с отца, был одарен всей одеждой, включая тёплую, с его плеча. Но тёплых чувств, кроме простой благодарности, как-то не обнаруживалось.

Другое дело – мать. Жила она с отчимом плохо, он и пил, и бил, и материл её, не стесняясь троих детей. Поэтому, когда в застолье отец предложил ей "сойтись", согласилась. Они долго обсуждали детали, потом ещё несколько раз встречались.

Наконец, Эра посвятили в план общих действий: отец немедленно выезжал в Москву, где должен был уволиться из системы, а потом выехать в Ошмяны, а мама должна была развестись с отчимом, оставив ему сына Бориса, и ждать вызова, чтобы с Эриком и дочкой Ларисой (рождения 1944 г.) отправиться туда же.

Он уехал, мама развелась, уволилась с работы и переехала к сестре. Но вызова все не было и не было. Не известно, как – через белорусских родственников ли отца, через МВД ли, но только к середине лета мама узнала, что отец, оказывается, жил в Магадане с вдовой товарища по несчастью Пелагеей Геллер. Та с маленьким сыном от первого брака Виталием приехала в Москву вслед за отцом, который, ожидая её, два месяца работал бухгалтером в Мосминводторге. Они встретились, после чего вместе отправились в Ошмяны.

Мама, оправившись от удара, вернулась вместе с детьми и чемоданами в дом отчима и в конце июля пошла на работу, на этот раз завмагом в УРСе Нижне-Иртышского пароходства. Понятно, не до работы ей было тогда, обманутой прежним мужем, оскорбляемой нынешним, но пытающейся как-то снова наладить быт, питание, учебу и воспитание детей, сносные отношения в семье.

В магазине, кроме основного торгового помещения, было два филиала, киоски и лотки на рынке. Молодые продавщицы удалённых точек, обалдев от обилия питья и еды, появившейся на их прилавках после отмены продуктовых карточек, при ослабленном контроле загуляли и, как установила ревизия, что-то растратили.

Это было преступление против социалистической собственности, подпадавшее под действие статьи 2 Указа Президиума ВС СССР от 4.06.1947 года. Всем, от зава до лоточниц, связанным круговой материальной ответственностью, припаяли от 12 до 14 лет общего режима. Матери – 12 и "по рогам" (поражение в правах) – 3.

Наказание отбывала на окраине Омска, в одной из зон на строительстве нефтеперерабатывающего завода, и сестры могли по очереди передавать кое-какие харчи. Эрика же отчим выгнал из дому, пришлось писать о таком положении отцу, а в ожидании ответа жил у тёти Оли.

Письмо от родителя пришло приветное и многообещающее с предложением переехать к нему. В конце июня, побывав в первый и последний раз в колонии на свидании с мамой, Эрик собрал одежду и книги и отправился в Европу.

После смерти вождя всех времён и народов вышел Указ Президиума ВС СССР от 27 марта 1953-го, на основании которого "с применением амнистии и снятия судимости" мама была освобождена. Летом вместе с девятилетней Лариской она была уже у Эрнста в Иловайске, где он работал помощником машиниста паровоза, присланный сюда по окончании Вильнюсского техникума железнодорожного транспорта.

Они сняли комнату у хозяйки напротив деповского общежития. Мама поступила на работу табельщиком станции, а, освоив профессию оператора-телеграфиста, до пенсии стучала по клавишам телетайпа в Горловском парке отправления.

О зоне она никогда не говорила, только плакала, когда слушала незамысловатые слова, записанные на рентгеновскую пленку (в чьём исполнении, Эр не запомнил, сегодня поёт Катя Огонек):

Мне через колючку забросили розы,

И я их прижала к груди.

Стояли такие большие морозы

И будут ещё впереди.

А розы те были печального цвета,

Как, в общем-то, жизнь моя.

Но все же спасибо, спасибо за это,

Родная моя блокота…

И:

Сегодня мне прислали передачу:

Варежки и сыново письмо.

И я уже нисколечко не плачу,

Когда читаю и гляжу в окно.

Варежки чудесные одену –

Пусть снег не жжёт, что холодней огня.

Я знаю, будут скоро перемены

По всей стране, и выпустят меня…